Чудо Достоевского

«Русский мир.ru» беседует с заведующим отделом «Московский дом Достоевского» Государственного музея истории российской литературы имени В.И. Даля Павлом Фокиным

Двести лет назад в России родился пророк, которого все считали только писателем. Лишь немногие из его современников понимали истинный масштаб личности этого человека и значение его произведений. О наследии Федора Михайловича Достоевского журнал „Русский мир.ru“ беседует с заведующим отделом „Московский дом Достоевского“ Государственного музея истории российской литературы имени В.И. Даля Павлом Фокиным.

— Павел Евгеньевич, кто из героев Достоевского у вас самый любимый?

— Начнем с того, что мой самый любимый герой — сам Достоевский. Он удивителен как человек, как писатель, как создатель своего уникального мира. Он удивителен своей поразительной открытостью, отзывчивостью и любовью к окружающему миру.

А вот если говорить об отдельных образах из произведений Федора Михайловича, то какой тут должен быть критерий в выборе „любимый—нелюбимый“? Мы говорим о художественном образе или о характере человеческом?

— Скорее, о художественном образе. Я, например, больше всего люблю князя Мышкина.

— Тут я с вами солидарен. Мне тоже нравятся и князь Мышкин, и Алеша Карамазов. И герой „Подростка“ Аркадий Долгорукий мне симпатичен. Несмотря на его нервность и раздерганность, видно, что этот человек идет к победе над хаосом и беспорядком, существующим внутри него и вокруг него. Да, мне симпатичнее герои вот такого светлого толка. Но и остальные главные персонажи произведений Достоевского привлекательны и вызывают удивление и восхищение.

— Вы в своей книге „Достоевский. Перепрочтение“ пишете, что мир после Достоевского стал восприниматься как мир Достоевского, а люди стали персонажами. С этим трудно не согласиться, но от этого становится как-то не по себе. Как вы думаете, сам Федор Михайлович понимал, что его книги меняют сознание и самосознание людей?

— Я думаю, он рассчитывал на то, что люди, прочитавшие его книги, будут меняться в лучшую сторону. На самом деле не надо бояться того, что мир стал восприниматься именно как мир Достоевского. Ведь мир Достоевского настолько разнообразен, так богат характерами, лицами, героями, что каждый находит в нем свое отражение. Это не мир полюсов — „плохие—хорошие“. Это мир всех, вот в чем дело.

Читатели Достоевского в первую очередь реагируют на персонажей ярких, колоритных, они запоминаются — все эти Раскольниковы, Свидригайловы, Ставрогины и так далее. И в большинстве своем читатели не замечают многих других героев, не менее важных. Скажем, в „Преступлении и наказании“ не всякий вспомнит мать Раскольникова, хотя она играет очень важную роль в сюжете. И уж тем более вряд ли читатели замечают служанку Настю, которая кормит Раскольникова, ухаживает за ним.

Но самое удивительное в другом: если вы входите в этот мир и читаете роман в третий или в четвертый раз, вы обнаруживаете в нем еще массу героев. Да, они появляются в романе ненадолго, но они не безлики. Практически каждый из них наделен своим именем, у него есть портрет, у него есть даже какая-то жизнь в романе. Например, вспомните сцену, когда Мармеладов попадает под лошадь. Раскольников слышит крики, спешит туда, по дороге проходит по переулку, и этот переулок у Достоевского населен живыми людьми. Перечитайте этот фрагмент, и вы удивитесь: это готовый маленький рассказ. Но из сознания читателя он просто выпадает. Мы не обращаем внимания на этот эпизод. А Достоевский обращал внимание на всех, на весь мир, к каждому человеку и, соответственно, к каждому герою он относился как к полноценной личности. В этом его уникальность и особенность. И именно поэтому в его произведениях каждый может найти себя.Фото: Александр Бурый

— Могли бы вы поставить вровень с Достоевским кого-либо из писателей, творивших после него? Так, чтобы можно было сказать: да, это второй Достоевский.

— Нет, я думаю, Достоевский один. И, наверное, не нужен второй Достоевский.

— Почему не нужен еще один Достоевский?

— Знаете, я очень люблю Валентина Григорьевича Распутина и часто цитирую его высказывание о Достоевском, поскольку был поражен точностью его формулировки. Он говорит о том, что Достоевский так мощно и глубоко заглянул в человека, что человек узнал о себе слишком многое, к чему не был готов. Так что, пожалуй, хватит.

— Стало слишком страшно?

— Да, страшно. Понимаете, и после Достоевского многие выдающиеся писатели занимались тонкостями психологии поведения и нюансами человеческих отношений. И достигли в этом определенных вершин. Но особенность Достоевского, его отличие от других творцов — в его масштабности взгляда на мир.

— Вы в своей книге пишете о существовании „эдипова комплекса“ всей мировой литературы после Достоевского. Не слишком ли сильное это утверждение? Ведь оно фактически означает, что все последующие писатели — всего лишь его эпигоны.

— Ну, это метафора, конечно. Когда я говорю об „эдиповом комплексе“, я имею в виду проблему, перед которой оказывается всякий, берущийся за перо: как писать после Достоевского?

— И как?

— Только если его не читать. Но как можно его игнорировать? Как можно пройти мимо Достоевского? В таком случае ты лишаешь себя важного знания и неизбежно начинаешь либо велосипед изобретать, либо пользоваться каким-то примитивным колесом. И при этом считаешь, что ты — великий изобретатель.

— Но, к сожалению, сейчас Достоевского многие не читают. В том числе потому, что в наше время вообще читают заметно меньше, чем прежде.

— Увы. Это проблема современности. Хотя я думаю, что большинство литераторов в мире так или иначе знакомы с Достоевским. Игнорировать его — это в конце концов неприлично.

— Павел Евгеньевич, в работах многих исследователей творчества Достоевского можно прочитать о том, что в произведениях Федора Михайловича нужно обращать особое внимание на детали. Иначе не понять, что он имеет в виду. Вы согласны с этим?

— Достоевский настолько глубок и его слово настолько содержательно, что обращать внимание на детали не только важно, но и интересно. Ведь у Достоевского нет случайных деталей.

— То есть нет никаких лишних деталей, нет ничего случайного?

— Случайного ничего нет. Насколько мы знаем, Достоевский, прежде чем начать писать текст, тщательно продумывал сюжет. Он составлял десятки планов одного произведения. Он прорабатывал не только общие планы, но и планы сцен, мизансцены. Вот если бы мы обладали полным составом черновиков Достоевского… Но, к сожалению, у нас есть только небольшая их часть. Так вот, если бы мы обладали полным объемом черновиков хотя бы к одному роману, то перед нами открылась бы картина титанической работы. Но когда он начинал писать, в дело вступали вдохновение и творческая интуиция: художественный мир романа уже создан Достоевским и он в нем живет. Он уже знает, чем роман закончится, он знает цель, к которой идет. Начинает он работать тогда, когда он целиком погружен в эту историю, в этот мир, в этих героев, и поэтому какие-то вещи получаются на творческой интуиции, а не на расчете. Это просто целостность восприятия и понимания своих героев.

И вот что удивительно: если присмотреться, все его герои на протяжении романа живут своей жизнью, притом что на поверхность текста всплывают только какие-то фрагменты их жизни. Ну, как и в нашей жизни: мы встречаемся друг с другом с разными перерывами во времени, а пока мы друг друга не видели, с нами что-то произошло. И Достоевский знает, что произошло у его героев. Очень интересно взять какого-то второстепенного персонажа из произведения Достоевского и рассмотреть его подробнее. Вот, к примеру, Фердыщенко в „Идиоте“, который появляется в романе всего два-три раза. Помните, мы видим его в первой части в гостиной Иволгиных? И в этой же сцене в первый раз появляется и Настасья Филипповна. Она входит и говорит: „Фердыщенко, вы-то как здесь!“ И мы понимаем, что между ними уже что-то произошло, у них там какая-то своя интрига. Однако роль Фердыщенко в судьбе Настасьи Филипповны нам непонятна. Он не играет никакой сюжетной роли. Если его убрать из романа, с повествовательной точки зрения ничего не изменится, однако произойдут изменения с точки зрения полноты жизни, которую созерцает Достоевский.

Еще один важный момент. Достоевский не просто рассказывает какую-то историю, как кто-то кого-то любил, кто-то кого-то убил. Нет, он рассказывает ее для того, чтобы испытать человека, понять, каковы его возможности, узнать, что такое человек. Собственно, он еще в юности сформулировал эту свою задачу.

— Вы имеете в виду пассаж из его письма брату Михаилу: „Человек есть тайна. Ее надо разгадать, и ежели будешь ее разгадывать всю жизнь, то не говори, что потерял время. Я занимаюсь этой тайной, ибо хочу быть человеком“…

— Именно. Достоевский пишет это в 1839 году. Ему всего 18 лет! Он еще ничего не написал. Но уже говорит: „Я занимаюсь этой тайной“. Он всю жизнь продолжал этим заниматься. И каждый его герой — это поиск, он все время исследует тайну человека. Поэтому все герои важны для Достоевского. Разгадал ли он эту тайну? Судя по тому отклику, который Достоевский получил от человечества, он смог как минимум рассмотреть эту тайну. Потому что разгадать-то ее невозможно.

— Да, но тут мы приходим к неприятному выводу. Ведь каждый роман Достоевского заканчивается катастрофой. Получается, мало светлого он увидел в человеке: убийство, оскорбление, жестокость, унижение — для человека это обычное дело…

— Просто Достоевский не прячется от правды. Да, говорит он, сейчас мир лежит во зле, но в будущем он должен просветлиться, поскольку свет изначально заложен в его природе. Он верит, что так и будет.

— Знаете, многие читатели негативно реагируют на произведения Достоевского. Например, в соцсетях нередко можно встретить такие комментарии: „психологический экстремизм“, „издевательство над психикой“, „откровения маньяка“.

— Это первая реакция людей. Может быть, это своеобразная защита от той правды, которую они узнали. Но они ее узнали — вот что важно. И теперь эта правда будет в них работать, пусть медленно, пусть незаметно, но будет работать. Их зацепила правда Достоевского, они об этом думают, они это переживают. И есть надежда, что они перечитают Достоевского.

Достоевский-писатель многослоен, он — суперпрофессионал. Он знал, как держать внимание читателя, он использовал такие сильные жанровые приемы, что его произведения приковывают внимание читателя, независимо от того, в XIX, XX или XXI веке тот живет. И искушенный, и неискушенный читатель буквально проваливается в его поэтику.

— Павел Евгеньевич, в последние годы слышны голоса, призывающие убрать произведения Достоевского из школьной программы. Что вы думаете по этому поводу?

— Вопрос сложный, есть разные аргументы „за“ и „против“. Но я сторонник того, что Достоевского нужно читать в школе. Я здесь следую за Федором Михайловичем, который много размышлял о чтении и воспитании. И настаивал на том, что не надо упрощать образование. Это приведет к деградации. Сложное может быть не до конца понято, но оно заставляет и мыслить сложно, и жить сложно. Если мы уберем Достоевского и Толстого из школы, то мы оставим наших детей с миром комиксов, каких-то простых жанров. Они так и будут воспринимать мир — плоским и одномерным. А ведь, как сказал поэт, „душа обязана трудиться“. Это истина. Я часто говорю о том, что мы — счастливые люди, потому что мы читали Достоевского. Вот Пушкин — несчастный. Он не читал Достоевского.

— Отлично сказано! Получается, и Лермонтов — несчастный.

— Лермонтов тоже несчастный. Лермонтов вообще несчастный!Фото: Александр Бурый

— А кого читал сам Достоевский?

— Он очень любил Пушкина, Бальзака. Но особенность Федора Михайловича в том, что он читал все. Он читал с детства и до последнего дня. Он читал классику, читал современников, читал русскую и западную литературу, читал журналы, газеты. Читал не только по-русски, но и по-французски, по-немецки. В чем еще заключается сложность работы с наследием Достоевского? В том, что мы, исследователи, часто не владеем тем объемом знаний, которым владел Федор Михайлович. Вот и получается, что нужна когорта исследователей. Один прочтет всего Буренина и поймет, что Достоевский откликнулся на такие-то оценки этого критика и драматурга, другой прочтет всего Писемского и найдет у него то, что вызвало реакцию Федора Михайловича. Понимаете, Достоевский все это читал! И это проявляется в его текстах. Например, какой-нибудь второстепенный герой скажет что-нибудь, цитату приведет какую-то — и комментатор начинает цепенеть: что это? Где это искать? Откуда это взялось? Что за этим стоит?

Андрей, младший брат Достоевского, вспоминал, что Михаил и Федор с жадностью набрасывались на каждый номер „Библиотеки для чтения“. То есть исследователям надо „Библиотеку для чтения“ проштудировать, хотя бы за 1830-е годы. Ведь у Достоевского было очень цепкое мышление, на прочитанное он реагировал эмоционально и интеллектуально, он с каждым текстом вступал в диалог. Он не только осмыслял текст, он думал, как его можно продолжить, развить. И ведь многие его герои — это продолжение диалога с Бальзаком, Шекспиром, Шиллером и так далее.

— В январе 1846 года выходят „Бедные люди“. Критики в восторге, Некрасов кричит Белинскому: „новый Гоголь явился!“ Затем публикуются „Двойник“, „Роман в девяти письмах“, „Господин Прохарчин“, „Хозяйка“… Достоевского обвиняют в слепом подражании Гоголю, критика его уничтожает. Тургенев с Некрасовым пишут оскорбительную эпиграмму про „новый прыщ“ литературы. Только что носили на руках, а затем начали втаптывать в грязь…

— Тут простого ответа нет. Одно дело литературная реакция, другое — человеческая. Психологически Достоевский — это Мышкин, понимаете? На самом деле он очень простодушен. Вот ему удался роман, и он пишет: я самый знаменитый, все меня читают. И некоторое время он живет в этой эйфории. А потом его критика обругала, и он реагирует на это так, словно все пропало. Достоевский очень эмоционален. Но при огромной эмоциональности он еще и очень рационален. Все свои эмоции он умеет быстро отрефлексировать и использует этот опыт в своих произведениях. Но не только. Он еще и быстро учится на своих ошибках. Он никогда не наступает на одни и те же грабли. Достоевский уходит из кружка Белинского, поняв, что это не его круг общения. При этом в душе его остается обида, но одновременно он благодарен этим людям: с одной стороны, они дали ему возможность опубликоваться, с другой — сбросив с пьедестала, кое-чему научили. То есть он все время учится, все время развивается. И это еще один повод восхищаться Достоевским.

— В 1875 году в письме жене, Анне Григорьевне, Достоевский признается, что ветхозаветная Книга Иова, поразившая его еще в детстве, приводит его в „болезненный восторг“. Знаете, после изучения биографии Федора Михайловича я не могу отделаться от мысли, что сам Достоевский — это новый Иов. Судьба его была ужасна, как будто свыше его испытывали на прочность, а в его книгах немало пророчеств…

— Я с вами согласен. Я как-то не думал об этом, спасибо за такой поворот. Можно не сомневаться, что Книга Иова помогала ему выстаивать в невзгодах. Судьба у него действительно была страшная. За месяц до смерти он записывает: „не как мальчик же я верую во Христа и Его исповедую, через большое горнило сомнений моя осанна прошла“. Вот, собственно, признание. Да, конечно, новый Иов.

— Приговор к смертной казни, ее имитация, каторга, служба в солдатах, смерть первой жены, эпилепсия, игромания, смерть первой дочери, смерть младшего сына, безысходная бедность, кредиторы… Можно долго перечислять несчастья. Один роман с ужасной Сусловой чего стоит!

— Позвольте, я заступлюсь за Суслову. Почему же „ужасной“?

— Но даже ее муж Розанов называл Аполлинарию Прокофьевну „Суслиха“! Вы вспомните, как он о ней пишет…

— Василия Васильевича я очень люблю, но в вопросе об Аполлинарии Прокофьевне разделяю точку зрения Людмилы Ивановны Сараскиной: образ Сусловой сильно демонизирован. Причем не Федором Михайловичем, а Розановым и дочерью Достоевского Любовью Федоровной. Нужно еще взглянуть на ситуацию и глазами Сусловой, что попыталась сделать Людмила Ивановна в своей замечательной книге „Возлюбленная Достоевского“. Да, Суслова была непростым человеком. Наверное, это помимо прочего и привлекало в ней Достоевского.

— Но он же называл ее жуткой эгоисткой!

— И она его так называла! С ее точки зрения, он был эгоистом, ее раздражало то, как он вел себя с ней. Она видела вот такого Достоевского. И в этом, может быть, была ее беда: она не смогла увидеть в нем большего.

Вообще, надо заметить, Суслова и отец Федора Михайловича — это самые оболганные люди в биографии Достоевского.

— Некоторые исследователи пишут о том, что насильственная смерть Михаила Андреевича стала причиной становления Достоевского-писателя. Как вы к этому мнению относитесь? И действительно ли отца Достоевского убили его крепостные крестьяне или он умер своей смертью?

— Вовсе не смерть отца стала причиной обращения Достоевского к литературному труду. Но, безусловно, для Федора Михайловича потеря отца стала колоссальной душевной травмой. Не зря же в конце жизни Федор Михайлович говорит брату Андрею, что родители их были людьми передовыми и достойными.

Что же касается обстоятельств смерти отца Достоевского, то сегодня у биографов писателя сложилось мнение, что, скорее всего, это было трагическое стечение обстоятельств. Михаил Андреевич был болен, у него была гипертония. Более того, когда в мае 1837 года он вез в Петербург Михаила и Федора для поступления в Главное инженерное училище, у него, видимо, случился микроинсульт. Известно, что человеком он был горячим и вспыльчивым. Видимо, между ним и крестьянами произошел на поле какой-то конфликт, у Михаила Андреевича случился инсульт. Он упал, а крестьяне от страха разбежались. Началось следствие. А как иначе? Свидетелей нет, барин в поле мертвый лежит, крепостные попрятались. Был очень подробный разбор дела, было два вскрытия, подтвердивших смерть от инсульта. Однако распространялись слухи о том, что крестьяне убили Михаила Андреевича. О них в своих воспоминаниях писал Андрей Михайлович, о них же писала Любовь Федоровна. Но не забывайте: писали они все это с чужих слов, скорее всего, своих родственников Куманиных, которые относились к Михаилу Андреевичу с неприязнью. Конечно, сам Федор Михайлович знал об этих слухах, ему приходилось как-то с этим жить.

Еще раз повторю: Суслова и Михаил Андреевич — люди, оболганные в биографии Достоевского. По разным причинам и разными авторами их образы искажены. Но если мы присмотримся, например, к Михаилу Андреевичу, то увидим, что это действительно очень достойный и сильный человек. Всего в своей жизни он добился сам. Он приложил колоссальные усилия, чтобы воспитать своих детей, дать им хорошее образование. В конце концов это он воспитал гения.

— Мне кажется, есть еще один человек в биографии Федора Михайловича, чей образ, наверное, искажен. Его первая жена — Мария Дмитриевна, о которой неприятные вещи пишет Любовь Федоровна. О том, как она обманывала Достоевского, как ненавидела его, как останавливалась перед его портретом в гостиной и кричала: „Бесчестный человек! Каторжник!“

— Дочь Достоевского — это отдельная история. Понимаете, свои мемуары Любовь Федоровна писала за границей, многое в них написано с чужих слов. К тому же она сама была писательница, так что могла и присочинить. Не стоит этого исключать. Но книга Любови Федоровны была в буквальном смысле первой биографией Достоевского, притом написанной самым близким человеком. И поэтому в свое время была очень авторитетной. Но это не научное исследование, сегодня многие домыслы, содержащиеся в мемуарах дочери, опровергнуты исследователями.

— Достоевского, как мы знаем, по-настоящему впервые прочитали в Серебряном веке, когда произошел всплеск интереса к Федору Михайловичу, в чем немалую роль сыграли Владимир Соловьев, Александр Блок, Василий Розанов и Дмитрий Мережковский.

— В первую очередь Мережковский, который в юности встречался с Достоевским. Дмитрий Сергеевич очень тонкий и глубокий читатель, он оказал чрезвычайное влияние на прочтение и понимание Достоевского.

Ну, конечно, нельзя не вспомнить и „Три речи в память Достоевского“ Владимира Соловьева, работы Шестова и Бердяева. Что касается Блока, то он очень сильно чувствовал Достоевского, это были родственные души.

— Ведь Достоевский еще со времен учебы в Главном инженерном училище сдружился с тремя братьями Бекетовыми, один из которых станет дедушкой Блока. Видимо, в доме Бекетовых царил культ Достоевского.

— Думаю, для Блока было очень важно то, что он находился, как говорится, в одном рукопожатии от Достоевского.

— Но приходит 1917 год. И выясняется, что Достоевский не в чести у большевиков. Горький называет его „озером яда“, Луначарский считает, что читать Федора Михайловича „негигиенично“, а Ленин пишет про „архискверного Достоевского“…

— Но Достоевский все равно был частью их интеллектуальной биографии. Они же его читали. Понятно, что идеологически они с ним не соглашались, но все равно читали и перечитывали. Ведь про „архискверного Достоевского“ Ленин пишет после того, как перечитывает „Бесов“.

— Как вы думаете, если бы не было знакомства Достоевского с Николаем Спешневым, которого Федор Михайлович называл „мой Мефистофель“, появился бы роман „Бесы“ и образ Ставрогина?

— „Бесы“, наверное, появились бы. Только роман был бы другим. Опыт общения со Спешневым, конечно, был очень важен для Достоевского. Но я думаю, на каторге он общался с такими фигурами, рядом с которыми даже Спешнев бледнеет.

— А как публика восприняла „Записки из Мертвого дома“?

— Они были событием. Это станет понятно, если мы вспомним, чтó это было за время. 1860-е годы — это как наши перестройка и гласность. Начались реформы, отменили цензурные ограничения. И тут появляется Достоевский и рассказывает об ужасах каторги. Общество ждало подобную книгу. Но прочло ее поверхностно. Понимаете, русский читатель XIX века не был готов к Достоевскому. И в массе своей это была неискушенная читательская публика. Даже мы сейчас не считываем многого в произведениях Достоевского, а уж его современники — тем более. Для них первичной была яркая и впечатляющая история, которую рассказывал Достоевский. Позже точно так же не понимали „Бесов“, считая роман памфлетом на революцию.

— Любой писатель мечтает за всю свою жизнь написать хотя бы один гениальный роман. А Достоевский создал их пять — „Великое Пятикнижние“, как называют их исследователи. Как это можно объяснить?

— Во-первых, буду настаивать, что гениальны у него не только романы, но и повести и рассказы. Всё! Во-вторых, эту метафору придумали критики. „Великое Пятикнижие“! Да Федор Михайлович десять раз перекрестился бы, если бы услышал ее.

А что касается того, как это можно объяснить… Понимаете, он оказался не просто писателем. Он — мыслитель, мыслящий художественными образами. Он — пророк. Это совершенно иной масштаб. Иное видение мира. И ему очень дорого пришлось заплатить за эту миссию. Не он ее выбрал, его выбрали. Каждая его книга, при всей своей самодостаточности, это всегда некое новое движение мысли, это новые открытия. У него был особый дар — видеть мир таким, какой он есть. Он все знал про людей. И при этом продолжал в них верить как в творение Божие. В последнем романе, в „Братьях Карамазовых“, он вышел уже на какой-то запредельный уровень понимания мира. Думаю, неслучайно он умер, закончив роман. Ему дали дописать эту книгу и отозвали к себе…

Для себя я нашел определение феномена Достоевского, уяснил, что это за явление.

— И что это за явление?

— Чудо. Просто чудо. В числе тех, что даруются человечеству в помощь, в поддержку, в поучение, на радость и удивление, для укрепления сил и веры.